Согласно статистическим данным, современная преступность в Украине – преимущественно корыстная. Ее удельный вес в структуре преступности составляет 65 – 70 %, не считая латентных, а также других, неимущественных преступлений, которые нередко преследуют корыстные цели.1 Любая индивидуальная потребность может стать источником корыстолюбия. Но не потребности сами по себе, как справедливо утверждает профессор А.Ф. Зелинский, объясняют распространенность и живучесть корыстных побуждений. “Лавинообразное увеличение криминального приобретательства вызвано, — по его мнению, — глубоким экономическим и духовным кризисом общества. Повлияла на национальный менталитет и трагическая наша история. Междоусобицы удельных князей, татаро-монгольское нашествие, щедрая раздача земель и крепостных крестьян монархами, национализация / “отобрать и разделить!”/, коллективизация, реквизиции и конфискации, “покорение природы” и непосильные расходы – все это основательно разрушило у людей уважение к чужим имущественным правам”.2

Несмотря на распространенность корыстной мотивации, научное определение корыстного мотива не разработано. Вряд ли можно считать определением высказывание о том, что корыстный мотив – это стремление получить выгоду материального характера. Оно тавталогично, потому что корысть и материальная выгода всеми словарями отождествляются. Если корысть, как полагают многие, означает лишь жажду накопительства, то ее трудно обнаружить в бездумном промотании чужих, вверенных виновному лицу ценностей. Между тем такое весьма распространенное среди чиновников всех времен поведение всегда считалось растратой, то есть хищением – сугубо корыстным преступлением. По одному уголовному делу было установлено, что М. из ревности тайно похитила у своей соседки шубу, принесла домой и сожгла в печке. Какая здесь “выгода материального характера”? Но содеянное вполне обоснованно было признано судом кражей, то есть корыстным преступлением.3

Сталкиваясь с подобными случаями, некоторые криминалисты и криминологи приходят к выводу о том, что хищения и иные изначально корыстные посягательства на чужую собственность могут совершаться и бескорыстно /К.Е. Игошев, А.П. Тузов, А.И. Долгова и др./. Но это противоречит установившемуся пониманию хищений. Понятие корысти здесь понимается слишком узко и открывает возможность распространительного толкования мотивов имущественной преступности.

Еще большее непонимание вызывает широкое толкование корысти, которое нашло отражение в определениях хищения как “обращения в свою пользу или пользу других лиц” чужого имущества или “распоряжения им как своим собственным” /С.А. Тарарухин, А.А. Пинаев и др./. В учебнике по криминологии, изданном в Москве в 1988 г., вводится понятие “служебной корысти”, из-за которой должностные лица нарушают правовые нормы “не для себя лично, а для своего родного предприятия” /С.135/. Но если не для себя, а для “родного предприятия”, то где же тут корысть – побуждение сугубо эгоистическое?

Сколько инициативных, оборотистых хозяйственников были осуждены на длительные сроки лишения свободы за хищения, которые они не совершали, исходя из произвольных толкований корысти! А ведь еще апостол Петр понимал, что заслуживает снисхождения тот, кто действует “не для гнусной корысти, но из усердия”.4

Известно, что мотив возникает на основе актуальной потребности, обретшей свой предмет. Корыстный мотив образуется из индивидуальной потребности. Такое утверждение вытекает из эстетического смысла корысти – она всегда “гнусная”. Поэтому никак не может считаться корыстным стремлением оказывать помощь ближнему, в судьбе которого субъект лично не заинтересован, а также все иные случаи незаконного распоряжения чужим имуществом, совершенные из общечеловеческих и коллективных потребностей.

С другой стороны, любая индивидуальная потребность может породить корыстный мотив: не только органические /в пище, одежде, жилье, безопасности и т.п./, но и родовые /сексуальные, забота о семье и родственниках и т.п./, познавательные и трудовые, а также так называемые “социогенные” или “социабельные” потребности в свободе, престиже, самовыражении, власти.5 Поэтому корысть может совмещаться и с ревностью, и с жаждой власти, и с так называемыми хулиганскими побуждениями, если соответствующие индивидуальные потребности удовлетворяются посредством незаконного и аморального завладения чужим имуществом или имущественными правами, либо путем освобождения от имущественных обязанностей и сокращения неизбежных в данной ситуации личных расходов.

Поэтому, думается, прав уже цитируемый нами А.Ф. Зелинский, который считает, что корысть – это стремление удовлетворить индивидуальную жизненную потребность посредством заведомо противоправного, предусмотренного уголовным законом завладения чужим имуществом или не принадлежащим виновному имущественными правами либо путем освобождения от имущественных обязанностей и сокращения расходов.6

Есть основание утверждать, что рост удельного веса корыстных преступлений обусловлен прежде всего амбициозной приобретательской мотивацией. В обществе распространяется приобретательский синдром. Сказывается не только экономический, но и нравственный кризис общества. Духовное развитие общества отстает от технического прогресса, создающего все новые соблазны. И если даже предположить, что в сравнительно недалеком будущем мы преодолеем экономический кризис, поднимется жизненный уровень населения, но количество корыстных преступлений не уменьшится, скорее всего, она будет приобретать все более организованный и циничный характер.7

А. Дж. Тойнби в своей всемирно известной теории исторического развития, выделяя в качестве важнейших элементов в жизни общества политику, экономику и культуру, вместе с тем приоритетное значение отдавал последнему. “Культурный элемент, — писал он, — представляет собой душу, кровь, лимфу, сущность цивилизации; в сравнении с ним экономический и тем более политический планы кажутся искусственными, несущественными, заурядными созданиями природы и движущих сил его цивилизации. Как только цивилизация утрачивает внутреннюю силу культурного развития, она немедленно начинает впитывать элементы чужой социальной культуры, с которой она имеет контакты… А это, в свою очередь, ведет к упадку и расколу общества, “потерявшего свою душу и изменившего внешность”.8

Об этом же красноречиво напоминал и одновременно предупреждал П.И. Новгородцев в своих “Лекциях по истории новой философии права ХVI – XIX веков”: “Когда Монтескье, — говорил он, — выступил со своей теорией разделения властей, заявляя, что он открыл тайну политической свободы, его учение было принято с необыкновенным воодушевлением. Теперь стали думать, что знают не только, что следует изменить, но и как должно осуществить это изменение. Стали думать, что теория разделения властей представляет некоторого рода философский камень, при помощи которого можно дурное государственное устройство превратить в хорошее.

Насколько сильно было впечатление от теории разделения властей, ясно, между прочим, и из того, что французское общество этой эпохи не заметило ее главной мысли. Монтескье никогда не выдавал разделение властей за тот чудодейственный принцип, за который его приняли. Он полагал основу всех законов в нравах народных и в той совокупности условий – естественных, политических и бытовых, — которые определяют их характер, определяют то, что он называл “духом законов”. Эта историческая точка зрения Монтескье не была усвоена его современниками: ее оценили позднее, в ХIX веке…”.9

Таким образом, наиболее просвещенные умы человечества предупреждали /и предупреждают/, что невозможно решить социальные вопросы, когда игнорируется нравственный идеал.